Только завернул, хотел к избушке подаваться, вроде слышу: мур-мур-мур! Медвежата! Ну, думаю, коли они без хозяйки, и остерегаться нечего: возьму живыми.

Огляделся, ружьё прислонил к кедре, стал мешок развязывать: медвежат хотел брать. А она-то, сама, — и узорь меня. На дыбки поднялась да ка-а-ак зарычит, ажио тайга раскололась!

Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать, а в попятку — не годно. Ружьишко в плечо вставил, мушку накинул, стрельнул. Вздрогнула медведица — да на меня. Ой, пропал, думаю: не душевредно вдарил! А что пуля ещё есть, в другом стволе, так и не вспомнил — отшибло память начисто!

Подскочила она к колодине, где я хоронился, опять встала на задние лапы да: «Аааа!..» Страсть! И я тоже: «Аааа!» Стоим, кричим, руками размахиваем. К лицу ли мне это? Характер спортишь, кажного куста бояться будешь.

Одумался кой-как, выхватил кинжал, помню — ещё на палец попробовал: что твоя бритва!

Медведица кричит, а ближе не подступает. Зверь, зверь, а бережётся, видит, что со страху я не повалился.

Вдруг покачнулась она — и хлесть! Встала и наново — хлесть! «Пуля долит», — думаю, а сам кричу, да так тяжко, что в груди забулькало.

И правда: начала пуля долить её. Пошла она, шатаясь, да так и скрылась в кедраче. Вспомнил я тут про пулю, прыгнул через колодину и скореича за медведицей. Да нешто догонишь!

Гляжу — медвежата! Три! Сидят себе по-собачьи, жмутся. Думаю: некогда мне за медведицей, не ровен час и на самого нарвусь, на косолапого, а какой я нынче стрелок? Да и от тумана такая темень в тайге, не угадаешь, откуда он навалится.

Схватил медвежат, запихнул в две сумы — и к избушке. А медведицу через два дня нашёл: не угодила ей пуля в сердце, а всё-таки издолила. Почти двадцать четвертей шкура была!..

За разговором мы опорожнили самовар.

Стало темнеть, но я ещё не хотел уходить. Тогда старуха начала громко позёвывать, давая понять непрошеному гостю, что пора и честь знать!

Пришлось встать и откланяться.

Анеподист Александрович пошёл провожать меня и сказал:

— Может, посидим под кедрой? Старуха пускай ложится, а мне спать неохота, да я только и в разговор вошёл.

Мы сели под кедром, прямо против дома, на взгорке, откуда хорошо была слышна ночная Катунь, и Заиграев начал свой второй рассказ.

Медведь и кедровые орехи

— Кедра-то не каждый год орехи приносит. Вот и ходишь, ходишь по тайге, пока на урожайное дерево не наскочишь.

А медведь — он поболе нашего в кедраче шатается и всегда знает, где шишки брать. И кедру выбирает наилучшую. Иди за ним следом — не промахнёшься, наберёшь семян самых добрых.

Бывает, и увидишь к случаю: сидит медведь на сучьях, сделает там себе как стол, крутит шишку в лапах по беличьи и знай себе пощёлкивает.

Как-то пошли мы с братом перед зимой орехи бить. И ружья прихватили. Да была ещё у меня толстая палка: по горам-то лазить — ладно на неё опираться.

Нашли кедру, где медведь шишку лущил и нам оставил, — по хорошей суме набрали. Стали домой собираться, глядим — под кедрой большая плита из камня. Брат-то на неё и вылез, а под ней — глубокая берлога!

Стронули мы зверя негаданно, и так шустро он по тайге пошёл, что мы и ружей с плеч не скинули.

Прошли версты две, лежит колодина, а под ней — дыра. Нагнулся я в ту дыру заглянуть, а там медведь! Выскочил, пахнул на меня жаром, заорал на лихой мат. А я и того пуще!

Хорошо, что палка была добрая. Стал я ей отбиваться, у зверя башка зазвенела. Кинулся он от меня в черемошник, что хмелем обвился от корня до маковки, запутался там, как в сетях: скочит да упадёт, упадёт — опять скбчит. Стрельнул — показалась кровь на левой лопатке. А всё же проскочил зверь и пошёл в гору, как козёл. Брат вдарил, да мимо.

Полезли мы за ним, а он — от нас. И не подаёт виду, хоронится, слышим только — по кустам шумит. И мы из сил вышли: орехи плечи пооттянули.

Всё же взяли мы того медведя, с собаками, на третий день. Он по дороге две берлоги копал, да ни в одну не залёг. Потом вдруг пропал, как на ераплане улетел: и следов нет. Что за диво? Хорошо, собаки разобрались. Он от нас завернул по кругу назад, да своим же следом и пятился. Хитрец!

Я ушёл. Но мы условились встретиться рано утром и пройтись километров шесть вверх по Чемалу, до реки Кубы, где любил рыбачить Заиграев, когда жив был его брат — верный спутник в долгих скитаниях по тайге.

Анеподист Александрович разбудил меня до рассвета:

— Здорово ночевали!

И мы дошли до Кубы, когда солнце ещё скрывалось за горой, и по дороге щёлкали кедровые орехи: старик захватил их с собой.

— Орешки — это наш «сибирский разговор», как у вас подсолнухи. Кинул в рот, сгрыз, плюнул, вот и путь короче, — пошутил он.

На Кубе я ловил хариусов, а Заиграев — кузнечиков для моего крючка и собирал рыбу в сумку. Потом разжёг костёр у дороги, под старой, сгорбленной берёзой, сварил уху.

— Горячо сыро не живёт! — сказал он, вытаскивая из котелка крутобокого хариуса за побелевший хвост.

После ухи мы улеглись в тени берёзы и закурили. И старик вспомнил, как лет тридцать назад, где-то в этих же местах, он впервые задумался: по каким таким законам живёт медвежья семья?

— Вот так же, почитай, ловили мы с братом рыбу, и подглядел я, что не больно-то сладко у медведей, хоть они и смышлёные звери. И, к примеру, волк или лисица больше по правде живут.

— Не понимаю, Анеподист Александрович.

— А что ж тут непонятного? Медведица детей бережёт. За няньку при малышах пестун ходит, что родился по прежнему году. А отец — шатун, мало что о семье не заботится, так ещё за своими же детьми охотится. Не медведь, а сущая свинья!

Я усомнился.

— Вот те крест! — побожился старик и начал свой третий рассказ.

Мишкина семья

— Рыбачили мы с братом. Глядь — на такой вот корявой берёзе два медвежонка сидят. В обнимку. Ноги свесили, посмотрят друг на друга — и бирюлька к бирюльке: обнюхиваются, целуются.

Вдруг из кустов вылез большой зверь, и воровским манером — боком, боком — прямо к ним. Брат и говорит: «Это нянька, пестун». — «Нет, — говорю, — зачем пестуну красться? Он при семье свободно ходит, хоть и не даёт ему медведица играть с маленькими. И не так он велик. А этот крадётся: башкой крутит, принюхивается, идёт к берёзе тихо, будто мышонок. Сразу видать, что за чужим пришёл» Да! Увидал медведь, что медведица ушла за кедру, подскочил к берёзе и притаился: ждёт, когда маленькие с дерева слезут. Стоит, морду кверху задрал и уже облизывается. Мы его пугнули. Брат и сказал мне: «А чего ты, Анеподист, распалился на этого медведя? Может, он и не хотел медвежатами позавтракать, может, он просто поиграть хотел?» — «Нет, говорю, чёрта с два!

Крадучись на игру не ходят. Да и самой природой, видать, установлено, что должна самка с медвежатами жить отдельно. В круглой-то башке у медведя насчёт малышей никакого понятия нет. Верно, верно!»

В другой раз крался за семьёй белый медведь, а точнее сказать — грязно-белый, будто в опилках обвалялся.

Заметила его медведица, шибко осерчала, рявкнула на всю тайгу, и он убежал в гору. Там круг сделал — и опять на то же место. Медведица замырчала, снова прогнала его, а детям словно бы шепнула, чтоб они остерегались.

Залезли маленькие на дерево, да, видно, соскучились и стали спускаться. Дурачки, конечно, несмышлёные, а слезают с опаской, по сторонам озираются и вниз глядят, где, значит, лучше место, чтоб на землю встать.

Только сиганули в траву, а медведь-то белый и подскочил, да и схвати одного медвежонка за ляжку. Заверещал маленький, как зайчишка. Тут мамаша-то и налетела. Клок шерсти вырвала у злодея на загривке и такую оплеуху дала, что тот — кубырем! И пошёл ногами взбрыкивать, и всё в гору, всё в гору: синяки лечить, раны зализывать…